Ссылка. Что происходит с сознанием миллионов на украине?

 

В результате длительной целенаправленной работы над сознаниями определенным силам удалось скачком вывести, перевести миллионы людей из одного состояния равновесия сознания – в другое, из которого самостоятельно те, кто в нём оказался выйти не могут.

Причем сам «переход» для всех «переведенных» оказывается неразличим, он не определяется, так как внутренние изменения сознания были постепенны и оформилось всё групповым схлопыванием живой реальности и её подменой на виртуальную.

Почему так произошло.

Я напомню, что типичный   представитель массы не способен мыслить самостоятельно ВООБЩЕ.

Его «мышление» – это мышление его непосредственного окружения, мышление  и поведение, действия, изменения среды его обитания; он и сам есть лишь слепок такой среды, «след от сапога заокеанских завоевателей наполненный грязной жижей», и не более того.

Массовое постепенное изменения сознания «свидомых» манипулируемое целенаправленно извне, в результате достижения своего рода «единства сознания» - единства в обособлении от иного, привело к оформлению НОВОГО украинского государства – нацистского.

То, что произошло в двадцатых числах февраля 2014 года, было лишь конечной стадией весьма длительного процесса, который завершился государственным оформлением группового (стадного мышления) огромной массы тех, кто составляет ныне ядро нацистской «дэржавы».

Примерно так же происходит перерождение здоровой клетки – в злокачественную. Ядро в итоге начинает генерировать чужеродную ДНК, клетка теряет собственную индивидуальность и превращается в клеточную массу…

Таков вот утерявшей индивидуальность массой является ныне украина, по крайней мере в своём злокачественном «свидомо-нацистском» ядре. 

Двадцать лет внутренних изменений, которые провоцировало и проводило «украинское государство», контролируемое и направляемое из-за океана  – изменив сознания массы свидомитов, которые «новообретенным» (как им кажется!) сознанием сформировали само государство.

Получился, конечно же, монстр и чудовище, но для тех, кто его составляет ни монструозность существующего государства, ни его чудовищность НЕ ВИДНЫ, ибо государство – это как раз и есть эта слипшаяся МАССА свидомитов.

Почему не видна? Интересно, что свидомиты даже отрицают факт того, что их государство стало фашистским! Они искренне обижаются на это!

Как объяснить этот феномен поразительной слепоты?

ЛЮБОЙ, кто не испытывал УЖАСА от того, что творилось в Одессе – по определению выродок. Но ведь этому ещё и радовались!

Фашизм возникает тогда, когда радуются смерти людей.

Можно было бы сказать, что те, кто радуется смерти тех, кто гибнет сейчас с оружием в руках со сторону украинских карателей – тоже фашисты. Но дело в том, что со стороны свидомитов НЕТ ЛЮДЕЙ. И радуются они по сути вовсе не смерти, а спасению тех жизней, которые были бы прерваны, если бы каратель остался жив.

Явление это (превращения в нелюдь) разумеется имеет различные меры, но факт остается фактом, тот, кто идет с оружием убивать людей Новороссии – действительно нелюдь, потому что он СОБОЙ олицетворяет темную силу нацистского сатанинского государства.

Можно, конечно же, удивляться, почему в Раде не находится НИ ОДНОГО МУЖИКА, ни среди «коммунистов», ни среди «регионалов», которые бы ВЗЯЛИ и грохнули бы, например, Турчинова или Порошенко или всю фракцию всех фракций выродков рода человеческого, которые там окопались…

Да, возможно, даже рискуя пожертвовать собой, как рискуют и жертвуют собой Воины, которые ведут борьбу с тьмой в Новороссии, но поступили бы по-человечески, по-мужски и не сучили бы бессмысленно языками и дальше…

Но даже весь уже просто колоссальный пласт преступлений совершенных фашистской хунтой так и не подвигнул никого на подвиг…

Ну нет оружия – подойти сзади к Турчинову достань молоток и проломи твари башку хотя бы! Или в тихом месте перережь поганое горло Фарион…

Быдло… Хохляцкое поганое быдло, причем все поголовно, кроем двух-трех человек…

… Нормальный человек ныне уже не может понять, как же умудряется укропатриотическое двуногое верить той одуряющей, невероятной, сверхестественной лжи, которая потоком льется на «свидомых» или как бы просто «условных укропатриотов» «просто признающих» существование «государства украина» и отождествляющих себя по тупости своей и феноменальной бессовестности с ним.

Дело в том, что сформированный ПОСТЕПЕННО СМИ, СИСТЕМОЙ оболванивающего образования в школах, в ВУЗах разрыв между действительной реальностью и реальностью в которой приучали жить «украинца», в том числе и «русскоговорящего», УЖЕ НАСТОЛЬКО ВЕЛИК, ЧТО ПРИСТРАСТНОСТЬ СРЕДНЕГО укра вынужденно стала запредельной. Причем пределом этой запредельности является как раз сам укр. Он стал сам для себя границей, которую он не может превзойти, ибо умудрился как бы свернуть социальное пространство вокруг себя!  И данный мировоззренческий, моральный и духовный коллапс образовал как бы замкнутый самоценный (для самого свидомита) мир...

Он не может не верить в то во что он страстно стремится верить, так как альтернативой такому как он полагает неверию является воистину «катастрофа сознания», для укра это именно – катастрофа!

Он не может поверить в то, что войска его доблестной «дэржавы» обстреливают из «Градов», «Ураганов» и тяжелых минометов ПРЕЖДЕ ВСЕГО мирных жителей, которые и становятся жертвами таких обстрелов …

Он не в состоянии поверить и понять, что войска украины в действительности ведут ВОЙНУ со своими гражданами прежде всего, и все т.н. «террористы» - это вовсе не террористы, а на 95% именно граждане украины…

Он не может поверить, что его правительство и избранный им «прэзидент» лгут ему на каждом шагу и потери личного состава в действительности выше по крайней мере на порядок…

Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не может поверить, что НА 80-90%% ВОСТОК УКРАИНЫ НЕ ЖЕЛАЕТ ИМЕТЬ НИЧЕГО ОБЩЕГО С НЫНЕШНИМ ГОСУДАРСТВОМ, то есть с ним самим!

Эта двуногая тварь составляющая сатанинское тело нацистской «дэржавы» не в состоянии вообще понять очень и очень многого, настолько многого, что во многих случаях его и не нужно уже ни в чем переубеждать …

… не имеет смысла… ибо человеческого существа уже нет… есть программируемый социальный робот или просто «зомби», как кому нравится… хотя «нравиться» тут нечему совершенно – происходит кошмарная трагедия, в которой впрочем, вина жертв почти всегда превосходит вину тех, кто манипулировал их сознанием.

Как такое могло произойти? Но дело в том, что собственно ничего особенного и не  произошло, существенная часть украинского общества всегда была такой, те же западенцы-свидомиты, теперь лишь после того как они захватили власть в ходе самого переворота созданы все необходимые условия для заражения сознания тех, кто как бы ранее и не выявлял признаков национального помешательства.

Свидомиты не могут не верить в то, во что они всеми силами стремятся верить, так как ничего другого для них не остается и они будут двигаться все дальше и дальше пока не провалятся в Бездну.

Ведь вера свидомита подпитывается ежечастно и круглосуточно! Телевидением, радио, интернетом и свидомый, патриот и просто те, кто всерьез воспринимает феномен под называнием «украина» видит десятки, сотни и тысячи подобных себе, яро верующих в то же самое!

В «великую украину», в «европейский выбор», в «заграница нам поможет», в «братский американский народ» и т.д.

Объяснение этого страшного феномена ведь невероятно простое и очевидное: это просто окончательная форма стадности мышления или что то же – полная, наконец-то полная, неспособность мыслить самостоятельно.

КАК СПРАШИВАЕТСЯ СУБЪЕКТ МОЖЕТ СТАТЬ МЫСЛИТЬ «ИНАЧЕ», ЕСЛИ ЕГО СТАДО МЫСЛИТ ИМЕННО ТАК, КАК ЕМУ ХОЧЕТСЯ?! А все иное он вообще никак не воспринимает в силу полного отторжения, полного отрицания как враждебного и опасного?

Я не раз писал, что демократия это универсальная темная религия растворяющая в себе все остальные религии и веры.

На примере  украины мы имеем специфическую секту свидомитов-нацистов как отрасль на ядовитом древе демократии.

Национальное сознание укров сейчас суть религиозное сознание! Есть «земля обетованная»… Есть посланцы Свыше, то есть из-за-моря-океана, «которые обязательно помогут»… ведь они так сказали! 

… Стадо несется к обрыву – единичная овца или баран не в силах остановиться, он ведь будет затоптан! И он боится этого… Вот и несутся они…

До каких пор такое может быть, может существовать?

Пока есть «стадо» – будет и соответствующее ему «мышление».

Пока не будет разрушено всё, что составляет мир свидомита – он будет верить.

Пристрастность. Пристрастность опирается на ограниченность, она сродни фанатизму, украина превратилась, украина превращена в чудовищных размеров тоталитарную секту, члены которой фанатично верят, что ими избран верный путь…

Фанатично верующего уже не смущает некоторая неустраняемая мозаичность картины, которую ему показывают и которую он мыслит, существуют разрывы и нестыковки, существуют вопиющие факты, которые вообще никак не укладываются в схему «безумные террористы уничтожают из «Градов» тех, кого они взяли в заложники»…

Но тут-то и помогает стадность! Свидомит-украинец действительно как бы не видит самого вопиющего, ибо видит её глазами тех, кто ему лжёт прямо в глаза!

… Я довольно долго пытался найти наиболее емкий и яркий образ, который бы суммировал все, и нашел вновь то, что уже ранее, более десяти лет назад использовал в Первой Книге.

Оруэлл. «1984». Ничего лучше и точнее нет.

Свидомиты и «украинцы» составляя тело проявления сатанинского государства, отрешаются от реальности, ибо передают ОБЩЕМУ – государству очень существенную часть суверенного сознания личности, передают ему свою волю, как бы даже отчасти осознанно растворяя себя в таком общем…

Истерическое «Слава Украине!» связано именно с этим процессом! Обратите внимание на этот факт, здесь есть некая, если и не жертва, то точно усилие – в страстном желании перемен и устранении как им кажется «главного препятствия» - совка, ватника и т.д.

Именно отсюда ТАКАЯ ненависть! Двадцать с лишним лет незалежности» и … какой результат?! Кто-то ведь в ЭТОМ виноват!

У немцев принявших гитлеровский фашизм, а точнее «национал-социализм» были виноваты «евреи» и «левые» («коммунисты»).

У укров «виноваты» «коммунисты» и «ватники-совки».

Схема темной полимеризации социальной субстанции и превращения её в сатанинское кодло – по сути одна и та же, энергия – тоже.

Эта энергия массы, энергия тупого быдла стремящегося изо всех сил как ему кажется дожив до «последнего шанса последнего усилия» – … перестать быть массой и быдлом, но СТАНОВЯЩЕЙСЯ И ТЕМ И ДРУГИМ, причем самым непостижимым образом. Для самой быдломассы.

Единичный представитель этой быдломассы идёт даже на своего рода жертву, которую он лично ценит весьма высоко, а то как же можно было назвать баранов которые куда-то тупо лезли и которых специально подставили для их роли баранов, которых нужно было перебить – «небесной сотней»…

Прямо-таки слезы умиления наворачиваются!  Нет. Не жалко этих баранов. Так как ИМЕННО ЭТИ БАРАНЫ умудрились безумием своим открыть врата Бездны, которая сейчас поглощает ВСЁ, и будет стремится ПОГЛОТИТЬ ВЕСЬ МИР!

Майданутые породили МИРОВУЮ ВОЙНУ, в которой человечество непременно сгинет, если Россия и Русский Народ не объявит ВОЙНУ ВОЙНЕ! И не победит в ней – уничтожив зло полностью и окончательно.

Но … сам образ.

Итак «1984».

 «А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерства изобилия, это даже не подлог. Просто замена одного вздора другим. Материал твой по большей части вообще не имеет отношения к действительному миру — даже такого, какое содержит в себе откровенная ложь. Статистика в первоначальном виде — такая же фантазия, как и в исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца. Например, министерство изобилия предполагало выпустить в 4-м квартале 145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено 62 миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным. Во всяком случае, 62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов или 145. Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком. То же самое — с любым документированным фактом, крупным и мелким. Все расплывается в призрачном мире. И даже сегодняшнее число едва ли определишь».

Казалось бы приведено нечто настолько отвлеченное и нереальное, но… Разве ЭТО не образ того как действуют украинские СМИ в описании т.н. антитеррористической операции?…

 

 «— Пролы — не люди, — небрежно парировал он. — К две тысячи пятидесятому году, если не раньше, по-настоящему владеть староязом не будет никто. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность. Даже партийная литература станет иной. Даже лозунги изменятся. Откуда взяться лозунгу «Свобода — это рабство», если упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное».

А ЭТО разве инее образ существующей «свидомитости», так сказать правоверного верующего в «Славу Украины!»

«Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное».

Ну, разве это не гениально?!

Гениально угадано состояние сознания типичного «украинца», который ВЕРИТ в несуществующую «славу» и отсутствующее будущее «своего государства»!

А вот процесс достижения двоемыслия, когда соединяется несоединяемое, эдакий темный аналог «диалектики», мыслящей противоречие…

«Он не помнил, был ли конец допросу. Наступила чернота, а потом из нее постепенно материализовалась камера или комната, где он лежал. Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело его было закреплено в нескольких местах. Даже затылок как-то прихватили. О'Брайен стоял, глядя сверху серьезно и не без сожаления. Лицо О'Брайена с опухшими подглазьями и резкими носогубными складками казалось снизу грубым и утомленным. Он выглядел старше, чем Уинстону помнилось; ему было, наверно, лет сорок восемь или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге с круговой шкалой, размеченной цифрами.

— Я сказал вам, — обратился он к Уинстону, — что если мы встретимся, то — здесь.

— Да, — ответил Уинстон.

Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого движения руки О'Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая: он не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют смертельную травму. Он не понимал, на самом ли деле это происходит или ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но хуже боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал через нос, решив не кричать, пока можно.

— Вы боитесь, — сказал О'Брайен, наблюдая за его лицом, — что сейчас у вас что-нибудь лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы ясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из них каплет спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?

Уинстон не ответил. О'Брайен отвел рычаг назад. Боль схлынула почти так же быстро, как началась.

— Это было сорок, — сказал О'Брайен. — Видите, шкала проградуирована до ста. В ходе нашей беседы помните, пожалуйста, что я имею возможность причинить вам боль когда мне угодно и какую угодно. Если будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь глупее, чем позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли, немедленно. Вы меня поняли?

— Да, — сказал Уинстон.

О'Брайен несколько смягчился. Он задумчиво поправил очки и прошелся по комнате. Теперь его голос звучал мягко и терпеливо. Он стал похож на врача или даже священника, который стремится убеждать и объяснять, а не наказывать.

— Я трачу на вас время, Уинстон, — сказал он, — потому что вы этого стоите. Вы отлично сознаете, в чем ваше несчастье. Вы давно о нем знаете, но сколько уже лет не желаете себе в этом признаться. Вы психически ненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в состоянии вспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то, чего никогда не было. К счастью, это излечимо. Вы себя не пожелали излечить. Достаточно было небольшого усилия воли, но вы его не сделали. Даже теперь, я вижу, вы цепляетесь за свою болезнь, полагая, что это доблесть. Возьмем такой пример. С какой страной воюет сейчас Океания?

— Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.

— С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?

Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить, — и не ответил. Он не мог отвести глаза от шкалы.

— Будьте добры, правду, Уинстон. Вашу правду. Скажите, что вы, по вашему мнению, помните?

— Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы вовсе не воевали с Остазией. Мы были с ней в союзе. Война шла с Евразией. Она длилась четыре года. До этого…

О'Брайен остановил его жестом,

— Другой пример, — сказал он. — Несколько лет назад вы впали в очень серьезное заблуждение. Вы решили, что три человека, три бывших члена партии — Джонс, Аронсон и Резерфорд, — казненные за вредительство и измену после того, как они полностью во всем сознались, неповинны в том, за что их осудили. Вы решили, будто видели документ, безусловно доказывавший, что их признания были ложью. Вам привиделась некая фотография. Вы решили, что держали ее в руках. Фотография в таком роде.

В руке у О'Брайена появилась газетная вырезка. Секунд пять она находилась перед глазами Уинстона. Это была фотография — и не приходилось сомневаться, какая именно. Та самая. Джонс, Аронсон и Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке — тот снимок, который он случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одно мгновение он был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но он видел снимок, несомненно, видел! Отчаянным, мучительным усилием Уинстон попытался оторвать спину от нойки. Но не мог сдвинуться ни на сантиметр, ни в какую сторону. На миг он даже забыл о шкале. Сейчас он хотел одного: снова подержать фотографию в руке, хотя бы разглядеть ее.

— Она существует! — крикнул он.

— Нет, — сказал О'Брайен.

Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О'Брайен поднял проволочное забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с потоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени. О'Брайен отвернулся от стены.

— Пепел, — сказал он. — Да и пепла не разглядишь. Прах. Фотография не существует. Никогда не существовала.

— Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее помню. Вы ее помните.

— Я ее не помню, — сказал О'Брайен.

Уинстон ощутил пустоту в груди. Это — двоемыслие. Им овладело чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, что О'Брайен солгал, это не казалось бы таким важным. Но очень может быть, что О'Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так, то он уже забыл и то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл — тоже забыл. Можно ли быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в мозгах на самом деле происходит? — вот что приводило Уинстона в отчаяние.

О'Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным учеником.

— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, — сказал он. — Будьте любезны, повторите его.

«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — послушно произнес Уинстон.

— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — одобрительно кивнув, повторил О'Брайен. — Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?

Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу. Мало того, что он не знал, какой ответ, «нет» или «да» избавит его от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.

О'Брайен слегка улыбнулся.

— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?

— Нет.

— Тогда где оно существует, если оно существует?

— В документах. Оно записано.

— В документах. И…?

— В уме. В воспоминаниях человека.

— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?

— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?

О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.

— Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины. Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.

Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.

— Вы помните, — снова заговорил он, — как написали в дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»?

— Да.

О'Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.

— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?

— Четыре.

— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?

— Четыре.

На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О'Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре.

Стрелка дошла до шестидесяти.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!

Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Пять! Пять! Пять!

— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?

— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!

Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О'Брайен.

— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.

— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.

— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.

Он уложил Уинстона. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль потихоньку отступила, дрожь прекратилась, осталась только слабость и озноб. О'Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Уинстону в глаза, проверил пульс, приложил ухо к груди, простукал там и сям; потом кивнул О'Брайену.

— Еще раз, — сказал О'Брайен.

В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверно, стояла на семидесяти — семидесяти пяти. На этот раз он зажмурился. Он знал, что пальцы перед ним, их по-прежнему четыре. Важно было одно: как-нибудь пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опять утихла. Он открыл глаза, О'Брайен отвел рычаг.

— Сколько пальцев, Уинстон?

— Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я стараюсь увидеть пять.

— Чего вы хотите: убедить меня, что видите пять, или в самом деле увидеть?

— В самом деле увидеть.

— Еще раз, — сказал О'Брайен.

Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти — девяноста. Уинстон лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми веками извивался в каком-то танце лес пальцев, они множились и редели, исчезали один позади другого и появлялись снова. Он пытался их сосчитать, а зачем — сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по причине какого-то таинственного тождества между четырьмя и пятью. Боль снова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое. Бесчисленные пальцы, как ожившие деревья, строились во все стороны, скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.

— Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

— Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять, шесть… честное слово, не знаю.

— Лучше, — сказал О'Брайен.

В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось блаженное, целительное тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О'Брайена. При виде тяжелого, в складках, лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце. Если бы он мог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за руку О'Брайена. Никогда еще он не любил его так сильно, как сейчас, — и не только за то, что О'Брайен прекратил боль. Вернулось прежнее чувство: неважно, друг О'Брайен или враг. О'Брайен — тот, с кем можно разговаривать. Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. О'Брайен пытал его и почти свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит его на смерть. Это не имело значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чем дружба. Они были близки; было где-то такое место, где они могли встретиться и поговорить — пусть даже слова не будут произнесены вслух. О'Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, как будто думал о том же самом. И голос его зазвучал мирно, непринужденно.

— Вы знаете, где находитесь, Уинстон? — спросил он.

— Не знаю. Догадываюсь. В министерстве любви.

— Знаете, сколько времени вы здесь?

— Не знаю. Дни, недели, месяцы… месяцы, я думаю.

— А как вы думаете, зачем мы держим здесь людей?

— Чтобы заставить их признаться.

— Нет, не для этого. Подумайте еще.

— Чтобы их наказать.

— Нет! — воскликнул О'Брайен. Голос его изменился до неузнаваемости, а лицо вдруг стало и строгим и возбужденным. — Нет! Не для того, чтобы наказать, и не только для того, чтобы добиться от вас признания. Хотите, я объясню, зачем вас здесь держат? Чтобы вас излечить! Сделать вас нормальным! Вы понимаете, Уинстон, что тот, кто здесь побывал, не уходит из наших рук неизлеченным? Нам неинтересны ваши глупые преступления. Партию не беспокоят явные действия; мысли — вот о чем наша забота. Мы не просто уничтожаем наших врагов, мы их исправляем. Вы понимаете, о чем я говорю?

Он наклонился над Уинстоном. Лицо его, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым оттого, что Уинстон смотрел на него снизу. И на нем была написана одержимость, сумасшедший восторг. Сердце Уинстона снова сжалось. Если бы можно было, он зарылся бы в койку. Он был уверен, что сейчас О'Брайен дернет рычаг просто для развлечения. Однако О'Брайен отвернулся. Он сделал несколько шагов туда и обратно. Потом продолжал без прежнего исступления:

— Раньше всего вам следует усвоить, что в этом месте не бывает мучеников. Вы читали о религиозных преследованиях прошлого? В средние века существовала инквизиция. Она оказалась несостоятельной. Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. За каждым еретиком, сожженным на костре, вставали тысячи новых. Почему? Потому что инквизиция убивала врагов открыто, убивала нераскаявшихся; в сущности, потому и убивала, что они не раскаялись. Люди умирали за то, что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор — инквизитору, палачу. Позже, в двадцатом веке, были так называемые тоталитарные режимы. Были германские нацисты и русские коммунисты. Русские преследовали ересь безжалостнее, чем инквизиция. И они думали, что извлекли урок из ошибок прошлого; во всяком случае, они поняли, что мучеников создавать не надо. Прежде чем вывести жертву на открытый процесс, они стремились лишить ее достоинства. Арестованных изматывали пытками и одиночеством и превращали в жалких, раболепных людишек, которые признавались во всем, что им вкладывали в уста, обливали себя грязью, сваливали вину друг на друга, хныкали и просили пощады. И, однако, всего через несколько лет произошло то же самое. Казненные стали мучениками, ничтожество их забылось. Опять-таки — почему? Прежде всего потому, что их признания были явно вырваны силой и лживы. Мы таких ошибок не делаем. Все признания, которые здесь произносятся, — правда. Правдой их делаем мы. А самое главное, мы не допускаем, чтобы мертвые восставали против нас. Не воображайте, Уинстон, что будущее за вас отомстит. Будущее о вас никогда не услышит. Вас выдернут из потока истории. Мы превратим вас в газ и выпустим в стратосферу. От вас ничего не останется: ни имени в списках, ни памяти в разуме живых людей. Вас сотрут и в прошлом и в будущем. Будет так, как если бы вы никогда не жили на свете.

— Зачем тогда трудиться, пытать меня? — с горечью подумал Уинстон. О'Брайен прервал свою речь, словно Уинстон произнес это вслух. Он приблизил к Уинстону большое уродливое лицо, и глаза его сузились.

— Вы думаете, — сказал он, — что раз мы намерены уничтожить вас и ни слова ваши, ни дела ничего не будут значить, зачем тогда мы взяли на себя труд вас допрашивать? Вы ведь об этом думаете, верно?

— Да, — ответил Уинстон.

О'Брайен слегка улыбнулся.

— Вы — изъян в общем порядке, Уинстон. Вы — пятно, которое надо стереть. Разве я не объяснил вам, чем мы отличаемся от прежних карателей? Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти. В прежние дни еретик всходил на костер все еще еретиком, провозглашая свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла хранить под крышкой черепа бунтарскую мысль. Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем их безукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Не смей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть». Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считали невиновными — Джонса, Аронсона и Резерфорда — даже их мы в конце концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как их перетирали, как они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния. Когда мы закончили с ними, они были только оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть, как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели умереть, пока их души еще чисты.

В голосе его слышались мечтательные интонации. Лицо по-прежнему горело восторгом, ретивостью сумасшедшего. Он не притворяется, подумал Уинстон; он не лицемер, он убежден в каждом своем слове. Больше всего Уинстона угнетало сознание своей умственной неполноценности. О'Брайен с тяжеловесным изяществом расхаживал по комнате, то появляясь в поле его зрения, то исчезая. О'Брайен был больше его во всех отношениях. Не родилось и не могло родиться в его головы такой идеи, которая не была бы давно известна О'Брайену, взвешена им и отвергнута. Ум О'Брайена содержал в себе его ум. Но в таком случае как О'Брайен может быть сумасшедшим? Сумасшедшим должен быть он, Уинстон. О'Брайен остановился, посмотрел на него. И опять заговорил суровым тоном:

— Не воображайте, что вы спасетесь, Уинстон, — даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потом заполним собой.

Он умолк и сделал знак человеку в белом. Уинстон почувствовал, что сзади к его голове подвели какой-то тяжелый аппарат. О'Брайен сел у койки, и лицо его оказалось почти вровень с лицом Уинстона.

— Три тысячи, — сказал он через голову Уинстона человеку в белом.

К вискам Уинстона прилегли две мягкие подушечки, как будто влажные. Он сжался. Снова будет боль, какая-то другая боль. О'Брайен успокоил его, почти ласково взяв за руку:

— На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.

Произошел чудовищный взрыв — или что-то показавшееся ему взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Но ослепительная вспышка была несомненно. Уинстона не ушибло, а только опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувство было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный безболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение прояснилось, Уинстон вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала область пустоты, словно кусок вынули из его мозга.

— Это пройдет, — сказал О'Брайен. — Смотрите мне в глаза. С какой страной воюет Океания?

Уинстон думал. Он понимал, что означает «Океания» и что он — гражданин Океании. Помнил он и Евразию с Остазией; но кто с кем воюет, он не знал. Он даже не знал, что была какая-то война.

— Не помню.

— Океания воюет с Остазией. Теперь вы вспомнили?

— Да.

— Океания всегда воевала с Остазией. С первого дня вашей жизни, с первого дня партии, с первого дня истории война шла без перерыва — все та же война. Это вы помните?

— Да.

— Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях, приговоренных за измену к смертной казни. Выдумали, будто видели клочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумаги никогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы в него поверили. Теперь вы вспомнили ту минуту, когда это было выдумано. Вспомнили?

— Да.

— Только что я показывал вам пальцы. Вы видели пять пальцев. Вы это помните?

— Да.

О'Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.

— Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?

— Да.

И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того, как в голове у него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. Но был такой период — он не знал, долгий ли, может быть, полминуты, — светлой определенности, когда каждое новое внушение О'Брайена заполняло пустоту в голове и становилось абсолютной истиной, когда два и два так же легко могли стать тремя, как и пятью, если требовалось. Это состояние прошло раньше, чем О'Брайен отпустил его руку; и, хотя вернуться в это состояние Уинстон не мог, он его помнил, как помнишь яркий случай из давней жизни, когда ты был, по существу, другим человеком.

— Теперь вы по крайней мере понимаете, — сказал О'Брайен, — что это возможно.

— Да, — отозвался Уинстон.

О'Брайен с удовлетворенным видом встал. Уинстон увидел, что слева человек в белом сломал ампулу и набирает из нее в шприц. О'Брайен с улыбкой обратился к Уинстону. Почти как раньше, он поправил на носу очки»[1].

 

Выше очень подробно – ОБРАЗНО, конечно – описан феномен ОБЪЯСНЯЮЩИЙ ПРИРОДУ того чудовищного превращения, которое произошло с сознанием миллионов людей на территории украины.

Не боль даже, а лишь тайное безотчетное предчувствие боли, которую может испытать сознание, – если станет реагировать на реальность адекватно, по-человечески, но РЕАЛЬНОСТИ больше нет!

Именно в такой «светлой неопределенности», которая НЫНЕ в ПРЯМОМ СМЫСЛЕ внушается  ТЬМОЙ, и  пребывают НЫНЕ БЕЗ ПРЕУВЕЛИЧЕНИЯ – МИЛЛИОНЫ ТЕХ, КОГО РАНЕЕ МОЖНО БЫЛО НАЗЫВАТЬ ЛЮДЬМИ.

СЕЙЧАС УЖЕ – НЕТ! Не назвать! Катастрофа сознания произошла, и эта катастрофа сознания и есть умерщвление души! Умерщвление души, достигшее цели.

… Многие годы западенцы умерщвляли свои души прославляя сатаниских чудовищ, проставляя бандерорвцев: «Слава героям!»

Где эти «герои»?! Разве убийцы и садисты могут быть героями? Сам Бандера – по совокупности фактов своей жизни даже не обыкновенный выродок, а выродок необыкновенный! Но это ПОСТОЯННОЕ ЗАГЛЯДЫВАНИЕ В БЕЗДНУ ОГРОМНОГО ЧИСЛА ЛЮДЕЙ И ПОСТОЯННОЕ ВЫЗЫВАНИЕ ИЗ НЕЁ ЧУДОВИЩА – ДОСТИГЛО СВОЕЙ ЦЕЛИ.

Чудовище явилось! Им стали все, кто произносил темную мантру: «Слава украине» и «Героям слава!»…

То, что произошло можно назвать актом черной магии. Реальной. И огромных масштабов. Миллионы ВЕРЯТ в то-чего-нет-и-никогда-не-было!

Но здесь и источник силы сатанинского государства «украина». Уничтожить эту Тварь можно лишь  уничтожим источник.

Надо лишить силы это государство. Надо уничтожать темную веру этой чудовищной толпы превратившей себя в толпу нелюдей.

Как показывают факты единственным действенным средством остаётся воздействие на самые основы жизни, на смерть близких, на страх за их жизни и то пока что это вызывает лишь желание подставить под удар Судьбы ИНЫХ, как можно видеть из роликов, где украинские женщины истерят и выступают, но не ПРОТИВ ВОЙНЫ, не против авиационных ударов и обстрелов «Градами» городов Новороссии, а за то, чтобы ВОЙНА НЕ КОСНУЛАСЬ ЛИЧНО ИХ.

Коснется. Ворвется в то, что осталось от жизни и будет её рвать в клочья…

Такой будет плата за допущенное безумие, за добровольное согласие убить свои души!

За «радость» 2 мая в отношении сожжения заживо и убийства десятков русских людей…

За Мариуполь 9 мая…

За обстрелы Луганска…

За Славянск…

ЗА ВСЁ!!!

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ СТАЛО ПОНЯТНО.

ВСЕ НОРМАЛЬНЫЕ СРЕДСТВА УБЕЖДЕНИЯ НЕ БУДУТ ДЕЙСТВОВАТЬ.

Я даже не уверен, что всем этим безумным что-то нужно стараться пояснять, когда к НИМ СТАНЕТ ВОЗВРАЩАТЬСЯ ВСЁ ТО, ВСЯ ТА СМЕРТЬ, КОТОРУЮ ОНИ ПОСЫЛАЛИ НА ВОСТОК.

Никаких пояснений для свидомитов не будет, как не будет никаких «переговоров». Истина проста.

Никакой украины нет и не было никогда.

Нет, не существует ничего обособленного «украинского».

Нет никакой «украинской земли».

Есть и всегда была ТОЛЬКО Русская!

Можно добровольно принять эту Истину.

Можно сопротивляться ей. С известным уже конечным результатом.

Сатанинский темный эгрегор «украины» сформирован всего сто лет назад. Но сила его действия ныне такова, что он морочит головы очень и очень многим.

С мороком «украина» будет покончено навсегда.

Пояснение и информационное сопровождение Борьбы Новороссии, которая займет место всей украины, разумеется, должен быть и он будет. Но не для «свидомитов», а для остальных, для остального мира, который должен будет вникнуть в происходящее. Ему придется вникнуть, так как ИНОГО ВЫХОДА не будет, так как самое страшное преступление это тупость.

Итак, в отношении сатанинского государства «Украина» БУДЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ ЛИШЬ ТО, ЧТО ДЕЙСТВУЕТ ВСЕГДА РАЗРУШИТЕЛЬНО, ЭФФЕКТИВНО И СТРАШНО – СМЕРТЬ, БОЛЬ И СТРАХ. Эти три силы будут последовательно уничтожать силу сатанинского наваждения. Эти силы приведут в сознание, приведут в себя тех, кто имеет право на жизнь потому что сумели остаться в живых.

Новороссия в лице Тех, Кто встал стеной с оружием в руках против потоков ТЬМЫ станет «Возмездием» – так вообще называется Меч Ангела Смерти, и этот Меч будет задействован в ликвидации «дэржавы украина».

Это неизбежно, это правильно, это справедливо и это Законно.

Украины ДОЛЖНА быть ПОЛНОСТЬЮ УНИЧТОЖЕНА как чудовищная клоака зла на Русской Земле. Беспощадно. Те, кто и далее будет отождествлять себя с этим сатанинским образованием, разделят его судьбу. Это их выбор и неважно осознанный он или нет. Этот выбор сделан. Выбор всегда включает то, что с ним связано.

В данном случае возмездие за совершенное зло.